Термин «культура» в своем современном значении появился в Европе в произведениях мыслителей XVIII века Монтескье, Вико и Хардера. Их вдохновляет усиление мощи государств и интереса к открытым заморским странам; они поднимают проблему различия культур и задаются вопросом о праве на их многообразие. Можно ли, таким образом, заявлять, что они выражают и предсказывают некий «диалог культур»?

Диалог как живое и взаимное общение между собеседниками позволяет им не только осознать, что собственное существование не является единственно возможным, но и выказать интерес к опыту других, а также испытать чувство равенства.

Не многие явления культуры XIX века, как видно из исследований, были примером такой открытости. Европейская аристократия, замкнувшись в эзотерической космополитической культуре, признавала диалог только с себе равными; Французская революция, вдохновленная идеей рационализма и универсализма эпохи Просвещения, воспринимала другие культуры только с точки зрения соответствия своей собственной модели; романтизм приходит к открытию «фольксгейста», «национального духа», погруженного в исследования собственных истоков; «весна народов», несмотря на интернациональный характер своих баррикад, приносит национальные стремления в жертву независимости; наконец, Маркс и основанное на его идеях социалистическое и коммунистическое движение отвергают гипотетический диалог, развенчивая как идею национального единства, в которой они видят выражение классовых интересов буржуазии, так и идею разнообразия культур, которые, по их мнению, подчинены законам линейного и детерминированного развития.

В то же время различия между культурами, имеющими общий источник, являются менее резкими, чем те, что существуют между европейскими метрополиями и колонизированными народами. Промышленно развитые Европа и Америка, осуществляя экспансию и завоевания на других континентах, преследуют с точки зрения оправдания своей политики ту же цель, что и наполеоновские войны. Речь идет о навязывании собственного единственно верного идеала; и если раньше к этому идеалу приобщались народы, считавшиеся равными, то теперь предполагалось завоевать и воспитать «отсталые народы», обещая им перспективу достижения единственного признанного высшим идеала: универсализма западной цивилизации. Но как в одном, так и в другом случае рассчитывать на проявления благодарности за подобные благодеяния чаще всего не приходится.

Первая мировая война поколебала до основания веру в тождественность европейских культур. Европейцы обнаружили, что ценности, на которых зиждилась их цивилизация, пришли в упадок, и с тех пор многие ищут «живительные силы» в культурах, считавшихся низшими: в культуре примитивных (или доисторических) народов, в культуре «нового человека» большевистской России, в культуре США или даже в культуре языческой Европы.

Возникновение нацизма в самом центре Европы как будто бы подтверждает правоту тех, кто считает капитализм могильщиком гуманизма, а Советский Союз его спасителем. С таким желанием поставить культуру на новую основу в 1935 году в Париже собрался Первый международный конгресс интеллектуалов в защиту культуры. Был ли он диалогом? Скорее всего, это было сплочение, вызванное появлением нацизма. Сразу же после окончания войны против гитлеровской Германии под влиянием «холодной войны» и «ждановщины» все сводится к протокольному обмену посланиями. Разделенная на две части «железным занавесом», Европа теряет контроль над своим культурным наследием. Даже объявленное Хрущевым «мирное сосуществование» не смогло уничтожить идеологические запреты на контакты между народами двух блоков.

Эти три формы притеснения в области культуры связанные с колониализмом, нацизмом и «ждановщиной», сегодня, кажется, теряют свою силу. Чрезвычайно быстрое развитие средств связи и коммуникации открывает новые перспективы для «диалога культур». Опасаться следует обратного: унификации культур, которая низводит до уровня фольклора национальные и социальные особенности, и превращения культуры потребления в товар, обмениваемый на широком рынке, где все ценности, складываясь, взаимно аннулируются и где вместо понятия «диалог культур» возникает понятие «обмен продуктами культуры». Именно это предсказал Клод Леви-Строс еще четверть века назад, говоря по поводу «фальшивого эволюционизма»: «Современный человек старается понять различия культур, одновременно уничтожая то, что в них его не устраивает».

Однако этнология не ограничивается тем, что как бы рекомендует в обязательном порядке уподобиться шизофренику. Так как если трудно быть одновременно и самим собой и другим, то возможен, и даже неизбежен вывод, что «другая сторона» также создает для себя образ своего «другого»; и именно потому, что этнология осознает наличие образа «другой стороны» у «других», она оказывается в состоянии разорвать порочный круг, в который, казалось, было заключено ее исходное определение. Так как этот «другой других» не просто человек другой национальности или другой культуры, даже если история и опыт свидетельствуют о значимости этого «другого» и об актах насилия, могущих кристаллизовать образ сообществ, народностей и групп, которые несут на себе клеймо существенно отличных и поэтому вызывающих тревогу и опасных. «Другой других» - это также тот образ, который эти другие создают для себя об индивидуальном «другом», или, точнее говоря, образ, который каждый из них создает для себя о тех, с кем он должен иметь дело, думая неизбежно во множественном числе о своем отношении к окружению, которое сторонний наблюдатель возводит в категорию недифференцированного «другого».

Этнология учит нас не отождествлять общество и культуру и не возводить в субъект выведенную в результате такого отождествления сущность: обобщенный француз, русский или представитель племени бамбара не существует как таковой (как и абстрактно обобщенный армянин или баск). Этнология учит нас также, что во всех культурах были разработаны теории об индивидууме, а точнее, представления об индивидуальной идентичности и об отношениях между людьми, представления, по существу, проблемные) потому что они не столько рассматривают проблемы половых и возрастных различий, сколько идут еще дальше вглубь и изучают отношение к любому другому лицу, обе сущности которого, строго говоря, немыслимы друг без друга. Всякое восприятие идентичности проходит через восприятие отношения. И это является высшим достижением, последним словом антропологии (в смысле сравнительной этнологии) ритуальных отправлений, культов или суверенитета.

Если всем обществам присущи внутренние различия, которые не позволяют отождествлять их с однородными культурами, являющимися как бы их естественным и специфическим выражением, то все культуры испытали на себе со всей очевидностью влияние других культур. Правила, лежащие в основе родственных и семейных связей, теории наследственности, правила наследования и преемственности поколений, организация родовых, кастовых и возрастных сообществ, а также представления о физическом и психическом облике и межличностных отношениях исходят из двойственной идеи о «другом» - как о личности и как о социальной или этнической сущности. Нет такой культуры, которая не являлась бы синтезом мышления отдельной личности и коллективно выработанных установок. Таким образом, всякую культуру можно было бы определить как историческую и как сегментальную категорию. Историческую - потому что она представляет собой практику, подверженную влияниям, обменам, борьбе, изменениям, творящим историю; сегментальную - в том смысле, в котором этнологи употребляют данное выражение для анализа механизмов становления и расслоения родовых групп в общих пирамидальных структурах, в которых уровни тождества являются одновременно уровнями противоположности. Уделив далеким «другим» такое же внимание, как и близкому «другому», своему повседневному соседу, этнолог может осознать, что он изучает не столько «других», сколько их антропологию, представление или представления, которые эти «другие» имеют о нем самом, «другом» для них, об отношениях между ними. Поэтому их «другость» (специфичность) ему кажется менее чуждой, а их общество - менее чужим.

На протяжении веков разные причины толкали людей на соперничество, конфликты, вражду. В разных обществах и культурах по-разному определялись те государства, народы, социальные группы, которые считались враждебными, а сами конфликты и войны имели различный классовый характер и различное социально-политическое содержание. Но практически всегда ситуация напряженности и конфликта, особенно ведущая к вооруженным столкновениям, порождала «образ врага» и в свою очередь подкреплялась им; этот образ формировался в сознании людей и лежал в основе особой психологии враждебности и ненависти по отношению к другим группам, народам и странам.

«Образ врага» наполняется различным конкретным содержанием в зависимости от конкретных социальных и культурно-исторических условий. Тем не менее в различных исторических ситуациях, в различных обществах и культурах «образ врага» обретает некоторые общие черты. Независимо от конкретного культурно-исторического контекста внешний по отношению к данной группе или народу «враг» воспринимается в первую очередь как «чужой»; он - «варвар», несет угрозу культуре и цивилизации; он - воплощение жадности, враг всего святого; он по-животному жесток, фанатичен и готов на обман и любые преступления; он - палач и насильник, носитель смерти. При этом он сверхпредусмотрителен, дальновиден, точно знает, чего хочет, и неутомимо стремится к своей цели. Эскалация психологии враждебности имеет особую логику, ведущую к полной дегуманизации «образа врага», лишению его каких бы то ни было человеческих черт, человеческого лица. Поэтому «абсолютный враг» практически безличен, он - абстракция («международный еврейско-масонский заговор», «всемирное коммунистическое правительство», «мировой империализм» и т. п.).

Во многих отношениях «образ врага» строится как антипод собственным громко декларируемым ценностям и идеалам. И чем больше эти ценности и идеалы проникнуты идеологическим абсолютизмом, чем дальше они от действительности, тем больше искушение найти в «образе врага» внешнего «козла отпущения», на которого можно возложить вину за разрыв между словом и делом. Такой чудовищный «образ врага», рисующий противника в облике варвара и фанатика, готового совершать любые преступления, лгать и обманывать, оправдывает в отношении к нему любые действия, не дает проснуться ни малейшему сомнению в своей правоте. Окружающий мир воспринимается априори как враждебный, полный врагов, что подкрепляется двойным стандартом в оценке своих и чужих действий.

Психология враждебности ведет к формированию особой политической морали с известным набором принципов: «Кто не с нами, тот против нас», «Если враг не сдается - его уничтожают», «Что плохо для противника, хорошо для нас». «Образ врага» диктует и политический расчет, исходящий из худшего варианта, который приобретает собственную инерцию и становится так называемым «самоосуществляющимся пророчеством», которое ведет к спиралевидной эскалации напряженности и враждебности.

«Образ врага» резко ограничивает возможности рационального и контролируемого поведения, препятствует осознанию общих интересов, всего, что так или иначе могло бы объединить усилия двух сторон. Упор здесь делается исключительно на противоречия и противоположности, что соответственно диктует жесткую логику односторонних действий по противодействию «врагу». Это в свою очередь ведет к ответным контрмерам и в конечном счете - к опасной эскалации конфликта.

Мышление, подчиненное психологии враждебности, глухо к нравственным критериям, и в первую очередь к общечеловеческим нормам нравственности, поскольку в его основу положен групповой эгоистический интерес, достичь которого стремятся за счет других. Мышление, проникнутое «образом врага», является порождением и в свою очередь подкреплением невежества. «Образ врага» - одно из главных препятствий на пути к диалогу и общению, он категорически исключает возможность цивилизованного международного общения и сотрудничества, ведь сосуществование с «врагом» просто невозможно и морально порочно.

Наконец, «образ врага» не только опасен для стабильности и безопасности международных отношений, но и влечет за собой крайне негативные последствия для жизни внутри страны, поскольку именно истерия по поводу внешней угрозы чаще всего используется для оправдания режима секретности и всеобщей подозрительности, создания «мобилизованного» общества, искусственного национального единства, «охоты на ведьм», подавления инакомыслия, отвлечения внимания от собственных внутренних проблем.

Возникает вопрос: в чем причины существования «образа врага», навсегда ли он укоренен в человеческом сознании и поэтому всегда будет порождать напряженность, конфликты, войны?

Конечно, и в прошлом войны наносили колоссальный урон цивилизации, однако они все же не ставили под вопрос ее общее поступательное движение. В прошлом, когда издержки враждебности не были чреваты угрозой тотальной катастрофы, человечество еще могло позволить себе существовать с «образом врага». Сегодня же и масштабы нависшей угрозы, и сложность глобальных проблем, и достигнутый уровень человеческого мышления - все это требует нового подхода к отношениям с другими странами и народами, выработки более адекватных взаимных представлений о себе, о других и об окружающем мире.

Было бы, по всей видимости, наивным рассчитывать на то, что в ближайшем будущем «образ врага» можно будет заменить «образом друга». Слишком велики реальные разногласия и противоречия, слишком тяжел унаследованный груз предрассудков и предубеждений, подозрительности и недоверия. Более реалистичной задачей были бы попытки постепенного вытеснения «образа врага», особенно в его крайних, идеологизированных формах, представляющих особую опасность в современном хрупком мире.

Важно при этом учитывать, что «образ врага» - особенно в том искусственно идеологизированном, манихейско-моралистическом виде, в каком он известен сегодня, - не столько врожденная черта сознания, сколько продукт целенаправленной манипуляции им. «Образ врага» всегда был важной составной частью морально-психологической подготовки войск к войне. Но с развитием системы массовой пропаганды, особенно в ее тоталитарном варианте, адресованном всей нации, выдвигается задача тотальной морально-психологической обработки не только войск, но и всего населения - как своего собственного, так и потенциального противника. Такое манипулирование, прежде всего по каналам средств массовой информации, сегодня осуществляется в первую очередь теми кругами и группами, положение которых в обществе оправдывается существованием внешнего «врага» и внешней «угрозы». В целом же «образ врага» выступает в качестве важного компонента идеологии милитаризма, идеологической и психологической подготовки войны, который по затрате средств и по потенциальной опасности соизмерим сегодня с реальной военной мощью.

В различных обществах и культурах различные группы выступают основными носителями и распространителями «образа врага». Например, сегодня во многих западных странах это прежде всего военно-промышленный комплекс и политики ультраправого толка, которые ради подстегивания гонки вооружений апеллируют к тезису о «советской угрозе», насаждают в массовом сознании «образ врага» в лице Советского Союза. В этих же рядах - профессиональные антикоммунисты, в том числе в академических кругах и в средствах массовой информации, некоторые эмигрантские лобби и др.

Далеко не все в этом плане благополучно и у нас самих, в СССР. По сути дела, лишь с началом эпохи гласности у нас стало возможным открыто обсуждать саму проблему «образа врага», в том числе и применительно к нам самим. Мы не забыли наши собственные плакаты и карикатурыыс «волчьим оскалом империализма», перегибы и морализаторство в нашей политической риторике, черно-белую упрощенность и выборочность в подходе к изображению другой стороны. Но проблема источников формирования «образа врага» в лице Советского Союза имеет и другую практическую сторону. Это наши внутренние факторы, которые так или иначе способствовали формированию в массовом сознании Запада подозрительности и недоверия к СССР.

Здесь и героизация тотальной и ежеминутной борьбы с «классовым врагом», и повальная охота за «врагами народа», и абсолютизация различий и противоречий между общественными системами, и сомнительно звучавшие прогнозы типа «мы вас закопаем», и одержимость секретностью и ксенофобией, и беспробудная «монолитность» периода застоя. К тому же и ряд реальных событий нашей истории не мог не порождать негативного восприятия Советскую Союза __ от перегибов в коллективизации и сталинских «чисток» до «ждановщины» и пренебрежения правами человека. И конечно, не могли не сказаться на формировании негативных представлений о Советском Союзе просчеты и ошибки в нашей внешней политике.

Избавление от «образа врага» предполагает выход на новый уровень политического мышления. Это связано с тем, что дегуманизация в «образе врага» в свою очередь ведет и к дегуманизации собственного образа, представлений о самих себе. Изживание застарелых идеологических стереотипов, преодоление психологии враждебности, переход к новому мышлению - сложная политическая и психологическая задача. Здесь совершенно необходимо встречное движение с обеих сторон в общем направлении более адекватного узнавания друг друга. Ведь чтобы создать «образ врага», достаточно усилий одной стороны, но чтобы избавиться от него, необходимы совместные действия обеих сторон.