Г.А. Белов

Под нормативной системой понимается вся совокупность действующих в обществе легитимных норм поведения: общепризнанных или допускаемых целей поведения, базовых ценностей и принципов деятельности, властных указаний. Нормативная политическая система является частью или (пользуясь терминологией Т. Парсонса) подсистемой политической системы. Функция ее заключается в определении политического пространства, проявлении властных функций и деятельности всех акторов (политических). Нормативы определяются характером общества в целом, меняются по инициативе элиты, обусловлены особенностями функций политической системы в данном обществе и в данное время. Нормативная система является самостоятельной силой, в рамках которой действуют все политические акторы. Анализ нормативной системы конкретного общества позволяет выявить эволюцию, меру стабильности провозглашаемых целей, базовых ценностей, легитимности властных установок, колебания и движения в перцепциях, т.е. в восприятии политических явлений субъектами политических отношений.

В любом типе нормативной системы взаимодействуют два ее начала: символические механизмы регуляции (термин Т. Парсонса) и инновации. Символические механизмы складываются из двух взаимосоответствующих и взаимодополняющих друг друга элементов: собственно нормативов (в виде максим или базовых ценностей, принципов, норм) и языка, понятного для поведения каждого. Основными видами нормативов являются максимы или базовые ценности, принципы, нормы. Функциональность языка проявляется в требовании понятности формулируемых идеалов, образцов поведения. Важнейшее условие обеспечения этого требования - использование стереотипов. Для смены ценностей в годы перестройки потребовалось обновлять язык. К инновациям относятся те нормативы, максимы, идеологемы и т.д., в которых присутствует элемент обновления, антисистемности и волюнтаризма, т.е. определенной независимости от условий среды и зависимости от субъективных определений ситуации. Если в символических механизмах и нормативах спрессовано прошлое, то в волюнтаризме может скапливаться много субь-ективцстских представлений о ситуациях, подпитываемых прошлым. В инновациях проявляется функция адаптации политической системы к меняющимся Другим системам (социальной, экономической, культурной), способность частично подчинить их себе и самосохраниться.

Идеальной является такая регуляция, при которой возможно сочетание устойчивости с инновациями, сохранение системы с ее способностью реагировать на вызов времени. Достижение такого оптимума зависит в конечном счете от меры рациональности общества.

В целом действует следующая зависимость. Чем меньше, устойчивее, однороднее общество, тем проще и гармоничнее регулятивная система. Это значит, что регулятивная система современных больших обществ, отличающихся большим или меньшим динамизмом, тем более полиэтнических, переживающих сложнейший по драматизму переходный процесс, не может не быть внутренне непротиворечивой. В ней неизбежно присутствуют элементы, которые по определению противостоят друг другу. В одних случаях противостояние удается ослабить системой сдержек и противовесов. В других - общество может оказаться ввергнутым в трагедию выбора.

В условиях режима конституционализма основой нормативной системы является выражение и развитие общественного договора. В условиях тоталитаризма- - идеологемы, воспроизводимые на партийных съездах, в речах партийных иерархов.

Американские политологи 3. Бжезинский и С. Хантингтон делят существующие политические системы на две большие группы: инструментальные и идеологические. Правда, эти понятия интерпретируются американцами откровенно идеодогизированно. К инструментальной политической системе они относят США, представляющие, по их мнению, естественно установленные демократические учреждения и институты. К идеологической политической системе они относили страны социализма, которые являли собой принудительные конструкции партий и их руководителей в целях создания нового общества. В действительности в американской политической системе можно обнаружить принудительность, а в советской - естественность. Тем не менее выделение системы идеологического типа имеет смысл, но иной, нежели предлагаемый американскими политологами. С моей точки зрения, идеологический тип регулятивной системы означает только одно - повышенную роль неюридизированных нормативов и настроений в регулировании.

Особенность российской практики такова, что в ее регулятивных системах разных времен правовые нормативы и институты традиционно играли небольшую роль .по сравнению с политическими системами стран Запада с их сильными правовыми традициями и устойчивой правовой культурой. Традиция доверия, совестливости, слабая правовая культура были отринуты большевиками в 1917 г. Они достигли власти не на основе закона, но силой, умением выбрать подходящий момент для удара и победить в схватке. В мае 1922 г. Ленин признавал, что страна живет в море беззакония, величайшим противником законности является местное влияние, общие мероприятия даже в узком кругу сводятся к сведению личных и местных счетов. Пренебрежение основами конституционализма было открытой позицией большевистских лидеров. На XIII съезде РКП(б) Г. Зиновьев назвал меньшевизмом точку зрения, согласно которой человек является высшей ценностью развития общества, а права человека ставятся превыше всего.

Правовой нигилизм деключал возможность установления демократического порядка, препятствовал цивилизованному и наиболее благоприятному для России переходу к рынку и конституционализму. Только в нашей стране придумывали и принимали решения, с помощью которых (если им следовать) можно развалить страну, миллионы русских превратить в национальное меньшинство и заложников политической игры, разбазаривать материальные богатства, но которые в условиях тоталитаризма, господства правовой фиктивности, всесилия партгосноменклатуры опасности не представляли. Имейно таковыми были ленинское право этноса на отделение, сталинско-хрущевский произвол в определении границ союзных и автономных республик. В условиях всевластия номенклатуры, декларативности конституционных принципов забота о характере последствий реализации провозглашаемых принципов казалась ненужным делом.

При тоталитаризме включения русскоязычных областей в состав Казахстана и Украины, передача Крыма с легендарным Севастополем Украине, декларирование беспредельного самоопределения не имели каких-либо политических последствий, но помогали манипулировать общественным сознанием, спекулировал» тезисом о якобы полном и окончательном решении национального вопроса, поддерживать миф о дружбе между народами, о формировании новой общности. С распадом СССР право на отделение превратилось в мощный ресурс борьбы этнократии за политическую власть: фактически административные границы союзных республик стали государственными. Грузино-абхазский и армяно-азербайджанский конфликты показали, что границы автономной республики также могут стапь государственными границами. Если бы национально-территориальному принципу коммунистические лидеры действительно придавали политико-правовое значение, то были бы законы, гарантирующие областям с нети-гульным населением в случае выхода союзных республик из состава СССР право плебисцита, и вопрос о пребывании соседних с Россией русскоязычных областей в составе Украины и Казахстана мог бы решаться волеизъявлением большинства населения данной области. О незначительной роли правового блока в советской политической системе говорит и тот факт, что распад СССР непосредственно был предопределен расколами в советской номенклатуре. Ни один правовой акт, направленный на предотвращение распада государства, не только не предотвратил этот процесс, но даже не сдерживал его. Более того, особенности распада определялись особенностями раскола советской элиты.

Примечательно, что декреты Президента СССР о юридической недействительноста Заявлений Верховных Советов Прибалтики о выходе из СССР были дезавуированы решениями Верховного Совета РФ о признании Прибалтийских республик без всякие оговорок. Цена таких поступков стала вырисовываться скоро. Русские, проживающие в Прибалтике, стали неппульными, меньшинством, даже негражданами. Предприятия, построенные в Прибалтике трудом россиян и в основном за счет союзного бюджета, стали собственностью государств, доля которых в стоимости строительства была ничтожной. Наш традиционный правовой нигилизм, усугубленный ленинско-сталинско-хрущевско-горбачевской недальновидностью и самоуверенностью, обернулся прямой беспомощностью русских за пределами России и ограниченностью возможностей России помочь русским ближнего зарубежья. Рассо-средоточенные капиталовложения оказались пустыми тратами для России, основного инвестора всех больших строек.

Кроме правового блока в политическую регулятивную систему входят неюридизированные нормативы в виде базовых ценностей, принципов, идеологем, мифов, символов, общественного настроения. Для советской политической системы эта часть регуляторов всегда имела решающее значение. Слабость правового обеспечения политической системы в Советской России не позволяла подчинить поведение элиты жестким правилам игры, поэтому зачастую именно неюридизированные политические максимы, символы, идеологемы были прямой основой политического выбора. Их постоянному воспроизводству служили общественные науки и массовая пропаганда, большой слой комиссаров, партийных активистов, обществоведов. Все они так или иначе заменяли группы священнослужителей. Только в отличие от слуг церкви они должны были ревностно служить системе партия - государство, руководящему слою госпартноменклатуры.

О самостоятельной и активной роли настроений красноречиво говорит судьбоносный шаг, сделанный Верховным Советом РСФСР в начале 1992 г., когда было ратифицировано соглашение о роспуске СССР и провозглашении СНГ. Поспешность и безоговорочность разводов России с братскими республиками подталкивались настроениями обиды россиян за массовые обвинения в имперстве, которые исходили из национальных районов. В отрыве от такого настроения трудно понять мотивы ратификации Верховным Советом РСФСР Беловежских соглашений, поспешное безоговорочное признание независимости Прибалтийских республик.

Система как законов, так и неюридизированных регуляторов может быть фундаментальной и преходящей, проверенной опытом поколений и ставшей традиционалистской и, напротив, обновляющейся или даже революционной. Но во всех случаях в регулятивной системе есть свои максимы с тем или иным набором ценностей. В этом смысле версия об деидеологизации, широко распространенная в западной литературе 60-х гг., являлась мифом. Правда, опровержение этого мифа в советской литературе было построено на не менее мифологической посылке о бессменности марксизма-ленинизма как единственной научной и верной теории. В действительности же в мифе деидеологизации был по-своему зафиксирован существенный момент истины. Началась смена парадигм идеологического мышления как в капиталистических, так и в социалистических странах. Коммунизм дал большую трещину, оказавшуюся началом его ухода с арены большой мировой политики. Категории времен «холодной войны» перестали активно использоваться. В странах государственного социализма стал все интенсивнее распространяться либерализм, социал-демократизм, национализм. Для уяснения глубины наших перемен полезно сопоставить их с изменениями, произошедшими на Западе. В течение 60-70-х гг. в западных странах некоторые права человека стали пониматься очень широко. Право на жизнь, здоровье стало связываться с экологией. Узкоэкономическая трактовка благосостояния сменилась новым эколого-экономическим понятием качества жизни. Ценности homo economicus были потеснены постматериальными ценностями. Стало очевидным, что с помощью только экономических посулов партии не могут победить на выборах. Ценностями политической жизни стали мир, благополучие (не только экономическое, но и физическое и психологическое), большая свобода в выборе образа жизни. Ослабло чувство причастности к своей нации, но возникло ощущение принадлежности к более широкой общности - европейской. Особенно эта тенденция проявляется в северо-западной части Европы (ФРГ в старых границах, Франция, страны Бенилюкса). Утвердился экзистенционалистский тип сознания. Характерным для него является желание жить настоящим, беспокойство о завтрашнем дне, если есть основания для страха, и рациональное неведение прошлого.

Новое дыхание приобрел средний класс. Весь послевоенный период отличался бурным ростом именно среднего класса, лиц, имеющих собственное дело, но необязательно пользующихся услугами наемных работников. Структурная перестройка привела к тому, что сокращение потребности в малоквалифицированной рабочей силе оборачивалось не столько ростом хронически безработных, сколько увеличением числа лиц, занятых самостоятельным квалифицированным трудом.

Изменения в приоритетах и социальной структуре были настолько впечатляющими, что дали повод для обоснования идеи о смене тем и тихой революции. Особенность такой революции заключалась в том, что изменения в национальном самосознании и социальной структуре произошли без разрушения традиционной основы западного образа жизни - индивидуализма. Принципиально иная смена тем произошла в России. Многие основополагающие ценности советского времени оказались дискредитированными. В политических перцепциях если не большей, то значительной части политически активной части общества и в элите произошли радикальные смещения. Сменилась оптика политического видения, а с нею и возможности обзора политического пространства. В итоге смена тем не могла оказаться тихой. Переоценке подверглись основные постулаты образа жизни и политики. Открылась перспектива полной смены структурных и идеологических оснований нормативной системы.

 Советская нормативная система сложилась в результате принятия (во бсяком случае формального) обществом нормативов, спускаемик сберху. Низами одобрялись или принимались в равной степени акции верхов как на либерализацию, так и на ужесточение режима. Особенностью советской нормативной системы являлось то, что в ней надо было различать формальные, т.е. декларируемые, но не работающие, нормативы и официально не сформулированные, даже умалчиваемые, но реально действующие. Правовой нигилизм поддерживался не только традицией, но и свойством политической системы воспроизводить нормы-утешения, оглушать пропагандой. Особенно показательны в этом отношении были конституции И партийные программы.

Советская нормативная система воспроизводила основные постулаты светской закрытой религии, столь характерной для тоталитарных режимов 30-40-х гг., в новой форме, на якобы научной основе - марксизме. Избранным оказался класс, бывший в России в начале XX в. в ничтожном меньшинстве, но и в последующем ни^де не ставший большинством. Этот класс объявлялся наделенным необыкновенными качествами: предрасположенным к большому знанию, организованности, носителем высшей мора-лИ. Даже цепи, которыми будто бы был скован рабочий класс, считались залогом его перспективности: ему нечего было терять в революции, кроме своих цепей. Главными условиями победы объявлялись верность марксизму-ленинизму и подчинение лозунгам мудрого вождя.

Подобный набор стереотипов типичен для тоталитарного режима. Специфика советского режима заключается в том, что он аитиэлитарен и антинационалистичен. Это дает повод относить советский режим к левототалитарным.

Если в России работала формула рабочий класс - партия большевиков - вождь, то в Германии избранными оказались нация - партия нацистов - вождь. В Италии сложилась более простая формула: государство - вождь. Лишь вождь может ставить и ишерпречяровать национальные вопросы и интересы, государство же является их единственным проводником в жизнь. Все остальные могут ставить и обсуждать только свои профессиональные и социальные вопросы: крестьянин - крестьянские, плотник - плотницкие, ученый - научные. Советской идеологией поддерживался миф о классовом долге социалистического государства (помощь революционным силам других стран и предотвращение контрреволюции), оправдывалось право ограничения суверенитета другой страны. Нацистская и фашистская идеологии были откровенны в обосновании насилия, права избранной нации на экспансию. Считалось аксиоматичным, что лучшая жизнь возможна только в том случае, если сильные правят слабыми; стремление же к экспансии Муссолини называл демонстрацией жизнеспособности нации.

Платой за превосходство рабочего класса было абсолютное превосходство уровня жизни в городе и даже рабочем поселке над уровнем жизни на селе, неполноценность советской интеллигенции. Последняя оставалась только жалкой прослойкой, неспособной на историческую инициативу. Идея превосходства распространялась и на страну в целом. СССР объявлялся оплотом мира во всем мире, примером превосходства социализма над капитализмом, носителем миссии старшего брага по отношению ко всем социалистическим странам и революционным режимам. Оборотной стороной особого статуса СССР был низкий уровень жизни граждан СССР, еще более низкий уровень жизни граждан России по сравнению с уровнем жизни жителей большинства союзных республик.

Переход к другому типу нормативной системы предполагал ослабление, а в перспективе сведение на нет советских традиций, миссионерского призвания неких групп, организаций и пророков, привычки жить в ожидании мудрых и своевременных решений и делать вид, что решения реализуются, народ ими якобы руководствуется. Но в обмен на былую придавленность общества указаниями сверху неизбежно появляются новые требования к функционированию нормативной системы. Суть их в формировании гражданского общества и правового государства, развитии традиции приоритета прав человека и гражданина. Возникла проблема адекватности нормативной системы растущему множеству политических акторов, локальных политических пространств, развитию многообразия восприятия политических отношений разными субъектами. Нарастают различия в видении политических отношений верхами и низами, чиновниками и политическими активистами, лидером и пассивными, аполитичными гражданами, хозяйственниками, предпринимателями и обывателями. Различия в восприятии позиций субъектов обусловлены также социотерриториальными различиями их положения. В отличие от тоталитарной новая, либеральная нормативная система ориентирована на регулирование поведения достаточно автономных субъектов, предполагает развитие культуры полиалога и поиск согласия, возрастание активности всех субъектов общественных отношений при неотчуждаемости у всех свободы выбора в рамках, не угрожающих свободе других. Становится аксиомой, что никто не в состоянии выразить нормативно, всесторонне и тем более детально функционирование и развитие общества. Каждый актор так или иначе односторонен, что обусловлено неизбежной локализацией его положения в обществе. С признанием свободы человека абсолютной ценностью в обществе неизбежно появляются разные акторы: левые, правые, центристы; политически активные и аполитичные; устойчивые и периодически меняющие свое отношение к правящим группам и т.д. В условиях рынка, демократии поведение оппозиционера отличается от поведения политических руководителей, гражданского активиста - от политического активиста. Нормативная система изначально неизбежно ориентирована на ограниченность возможностей полного урегулирования общественных отношений. Остаются вопросы, которые в принципе не могут быть предметом нормативного урегулирования. Возникает много (по сравнению с советской эпохой) вопросов локального урегулирования. В итоге остается довольно узкий круг вопросов общегосударственного регулирования.

Можно утверждать, что в нашей стране происходит нечто большее, чем смена тем, или тихая революция. Сложность и резкость изменений усугублялись тем, что постепенного перехода к новым, противоположным ценностям, во всяком случае на уровне политического руководства, не произошло. Платформа советского левиафана не была реформирована, и коммунистическая идеология вместе с КПСС исчезла. К началу 90-х гг. стала очевидной необходимость другой идеологии нормативной системы, основанной не на государственно-организованном насилии, не на одномерном оглушении и ослеплении сверху, а на плюрализме мнений, столкновении разных политических и гражданских позиций. Подобное быстрое обновление требовало принципиально иной методологии обоснования путей и форм ее введения и обеспечения функциональности.

Но ее не было. Да и могла ли она быть? Мировой опыт модернизации огромен, но нет опыта отказа от тоталитаризма и приобщения к ценностям и практике либерализма на основе самопризнания поражения в холодной войне и гонке вооружений, исчерпанности мобилизационного потенциала социалистических идей. Наша судьба оказалась иной по сравнению с Германией. Мы как бы проиграли; по земле нашей страны не прошлись и идеи либерализма нам не навязывались оккупационными силами, как это было в Германии и особенно в Японии. Поэтому сам факт поражения может оспариваться во внутрейней политической борьбе или выдаваться за результат предательства. Тем садоым может если не отрицаться, то во всяком случае оспариваться в значительной степени сама необходимость принципиальцой смены парадигм.

Сложность изменений обусловлена и тем, что любой тип нормативной системы функционален в том случае, если он наиболее адекватен типовым политическим перцепциям, которые распространены в стране. Проблема, однако, в том, что был ограничен круг носителей новых идей и перцепций: часть пздлтосно-менклатуры, гуманитарной интеллигенции, большая часть жителей обеих столиц. Основная же масса общества воспринимала перемены пассивно. Среди значительной ее части нарастал потенциал неприятия нового.

Движение к новой нормативной системе - процесс не только долгий, противоречивый, но и полный опасностей. Садая большая из них - отказ от поиска рамок общегосударетвенной нормативной системы под влиянием глобальной критики тоталитарных идеалов, всеобщего и полного урегулирования. Такая опасность была реальной во время очевидного превосходства либеральных идеологом, проявилась в параде суверенитетов, распаде СССР, катастрофическом росте преступности, неуправляемости армии чиновников, в осознании обывателем бессмысленности искать защиту в какой-либо государственной структуре.

Перестроечное и постсоветское время оказалось слишком неоднозначным и противоречивым для функционирования регулятивной системы. Пока трудно однозначно оценить перемены. В результате шквала критики советских догм и традиций официальная идеология перестала быть всесильной и потому верной. В 1991-1992 гг. могло казаться, что на смену старым мифам пришли новые, либеральные (горбачевские идеи о возрождении ленинской концепции социализма и приоритете общецивилизационных ценностей). В отличие от старых они просуществовали недолго. Но первая смена тем в политических отношениях в России была обусловлена такими факторами, как продолжительное и раздражающее воображение влияние материальных успехов Запада и переполненность котла недовольства несвободой и ее последствиями. Старая система оказалась настолько нелегитимной, ЧТО на свалку истории ее отравляли с чувством облегчения. Отеетственность за легкость расставания с прошлым несут как консервативная ста-линско-брежневская элита, так и радикальные идеологи и постсоветские политики.

С демифологизацией горбачевских утопий стал вырисовываться драматизм дилеммы. Человек оказался перед фактом выбора одной из противоположностей: либо признание рынка, плюрализма, приоритета гражданских прав, либо возрождение ценностей этатизма. Такой выбор не возникает в стабильных обществах; точнее, в западных обществах выбор ограничен консерватизмом, либерализмом, социал-демократизмом, которые настолько глубоко проникли друг в друга, что возникают предпосылки для формирования общей национальной и даже наднациональной идеологии. Иное дело современная Россия, где коммунистам противостоят либералы, либералам - патриоты; оживились и стали агрессивными этнические мотивы, что угрожает целостности и суверенности Российского государства. Произошло одноразовое, скачкообразное осуждение основных максим прошлого и ориентирование на новые, противоположные, либеральные.

В России разразился кризис идеитичности - болезненное противоречивое расставание с прошлыми нормативами и ценностями и трудное, долгое обнаружение и восприятие новых как не чуждых нам, но и не совсем своих. Прежние установки потеряли практическое значение, новые были слишком непривычны; не было даже навыков приспособления к ним.

«Домашняя», или внутренняя, антикоммунистическая критика оказалась фундаментальной в смысле разрушения советской системы, но поверхностной в обосновании обновления идентичности. То, что в конце 80-х гг. стало называться общецивилизационным, оказалось наиболее западническим, механистическим перенесением на российскую почву инонациональных приоритетов. В разрушении обветшалых советских догм, идеологии закрытости и борьбы с буржуазными влияниями это сыграло эффективную роль. Однако с завершением разрушения обнаружились большие негативные результаты распространения у нас мифа об общецивилизационных ценностях. Российское общество очутилось в руинах старых мифов и в частоколе новых, которые не вызывали общего понимания и доверия. В постсоветское время уже накопился материал для переосмысления ценностей советского периода. Среди них было немало таких, от которых, безусловно, следовало отказаться. Но были и такие, которые следовало сберечь. Их сохранение ослабило бы кризис идентичности, позволило бы избежать шараханья из крайности в крайность.

Самая большая упущенная возможность связана с ликвидацией КПСС. Потенциал самореформирования в ней нарастал, и с ее реорганизацией общество могло бы иметь две массовые партии. Для стабильности, предотвращения правого и левого радикализма такой вариант развития предпочтительнее обилия столичных мелких партий, влияние которых на политические процессы ничтожно.

Массированное воздействие на массовое сознание нового мышления сыграло свою положительную и отрицательную роль. В любом случав по отношению к светской нормативной системе оно было дисфункциональным. Были развеяны мифы об антагонистических классовых противоречиях буржуазии и рабочего класса, мирового империализма и государственно-организованного рабочего класса, о советском народе как носителе мира и прогресса, о нерушимой дружбе народов СССР, о социалистическом содружестве и превосходстве советской демократии. Но без осознания правды о своем собственном бытии не произошло бы сдвига к либеральным ценностям. В итоге утвердилось мнение о предпочтительности конституционализма, рыночных отношений, становления гражданского общества. Мы преодолели или преодолеваем несоответствие между представлениями о себе и нашими образами других культур. Российский менталитет, оставаясь национальным, уже не противостоит евроконтинентальному и англоамериканскому. В этом была историческая оправданность дисфун-кциональности либерализма массового сознания. Но из-за утверждения. нового мышления российское общество на какое-то время оказалось под влиянием новых мифов. С идеей общецивили-зационных ценностей, их примата над национальными возникли мифы о целостности мира и мировом содружестве, о советском империализме, абсолютной ценности прав человека и гражданина, об универсальной ценности политического плюрализма. Тактико-психологическое преимущество этих мифов было в том, что они паразитировали на энергии отторжения старых мифов.

Беда не в том, что они получили распространение, а в том, что альтернативой им были только идеалы прошлого, чьи недостатки объяснялись плохим исполнением и даже извращением. Впечатляющему в начале 90-х гг. мифу о советском империализме, о больном советском обществе не было противопоставлено ничего, что интегрировало бы все положительное, накопленное в прошлом, с критическим отношением к практике администрирования и виной за трагедии прошлых лет.

По мере осознания потерь, понесенных при демократах, вырисовывалась мифологичность нового мышления. Понемногу стало восстанавливаться утраченное было сознание национального достоинства, уходить чувство неполноценности в отношении других культур, распространившееся в конце 80-х - начале 90-х гг. под влиянием либертарных мифов.

В период революций, реформаций появляются символы, образы, которые помогают ниспровергать старое. Но сделав свое дело, они исчезают. Старое же, затоптанное оживает, но только в обновленной форме. Так, в России XX в. не один раз происходило бурное отторжение базовых ценностей, но каждый раз восстанавливалось нечто непреходящее, что выражалось этими ценностями. В 1917 г. потерпела крах триада, формировавшаяся и воспроизводимая столетия: православие - самодержавие - народность или вера - царь - отечество. Старым ценностям были противопоставлены марксизм-ленинизм, диктатура пролетариата, интернационализм. Народ и отечество оказались подчиненными борьбе за освобождение человечества. С укреплением режима, особенно итогами второй мировой войны, мотив интернационализма ослаб, но стала звучать тема советского патриотизма, противостоящего западному, буржуазному космополитизму. Общее, в этом смысле непреходящее, в регулятивных максимах можно обнаружить в двух стабильных политических порядках двух эпох: времен Николая 1 - Александра III, XIX в. и 30-70-х гг. XX в. Обнаружение общего в нравственно-политических максимах тем более значительно, что отдельные функции систем двух эпох трудно сопоставимы. Система самодержавия была мало приспособлена к модернизации, сталинская система была создана под модернизацию. Функция мобилизации сталинского режима только отдаленно напоминает проявления мобилизационного потенциала во времена бурного строительства железных дорог. В сходстве максим систем разных эпох России есть нечто большее, чем возвращение к прошлому опыту или влияние старых форм, поддержка иллюзий, когда традиции мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых (К. Маркс). Увлечения целых поколений приходили и уходили подобно моде. Противоположная судьба у максим. Они могут умирать в одном варианте и возрождаться в новом.

В этом смысле в советских максимах было воспроизведено в новой форме то, что содержалось в триаде первой трети прошлого века: народность - самодержавие - православие. Внешне советские максимы противостояли уваровской триаде, одновременно воспроизводили неизменное, глубинное, выраженное в ней. Было низвергнуто православие как государственная религия основной массы подданных и утвердилась новая правда, советская, но тоже государственная и еще более обязательная и всеобщая религия - марксизм-ленинизм. Низвергнуто и проклято традиционное самодержавие и утвердился новый тип партийно-государственного единовластия. Народность самодержавного режима была подвергнута революционному осмеянию как будто только для того, чтобы лучше смотрелась народность советской власти, которая воплощалась в политике по отношению к низам. Политической системой формировалась народная интеллигенция - неэлитарная, массовая, средняя. Были ликвидированы остатки традиционной общинности, но утвердилась коммунальная бедность и общинность. Воспроизводилась массовая поддержка «руководителей партии и правительства», устойчивая вера в то, что вожди делают все для счастья народного и лучшей жизни в новой пятилетке и наверняка - в далеком будущем. Внешне депутатский корпус последовательно выглядел как истинно народный. В нем демонстрировалось единство блока коммунистов и беспартийных, ведущая роль рабочего класса, уважение к знаменитостям, раскрепощенность женщины, внимание к молодому .поколению.

Президентская избирательная кампания 1996 г. показала, что российское общество приближается к формированию важнейшего элемента нормативной системы - общенациональной системы ценностей, общей идеологии обновления. В весьма существенных масштабах избирательные платформы основных претендентов различались больше риторикой. Сознание того, что без продолжения реформ Россия обречена быть отсталой страной, проникло во все слои общества. Россия уже имеет опыт жизни без жесткой авторитарности. Ни коммунистические, ни западные либеральные ориентиры не имеют перспектив доминирования в нашем обществе. Есть принципы, содержание которых еще нуждается в определении. Таков принцип единой России. В условиях федерализма принцип единства требует большой научной и идеологической проработки.

Российская идеология обновления будет формироваться под воздействием идей свободы и равенства, приверженности их к авторитаризму и стремление к демократии.

Основы новой внеклассовой идеологии сформулированы, хоть и недостаточно четко, в Конституции России. К идеологии нового строя можно отнести: 1) оценку России как гражданского общества, полиэтничность российского народа, соединенность народов России общей судьбой, уважение традиции любви к Отечеству, ответственность за Родину, осознание себя частью мирового сообщества; 2) новые базовые ценности общественных отношений - гуманность статуса человека, свободу его развития, равноправие и самоопределение, мир и согласие, свободу развития всех сфер общества; 3) основания организации и функционирования государства - единство и суверенитет; демократичность, внутригосударственный плюрализм, разделение властей и федерализм; правовой, социальный характер; 4) предположительная основа политической системы - не авторитаризм, не парламентаризм, а сочетание мягкого авторитаризма в руководстве, элитаризма в государственном управлении и особой роли в демократии плебисцитарности.

В послевоенный период советские стереотипы (советская Родина, советский человек, советская культура и т.д.) если не заменяют полностью тему интернационализма, то во всяком случае вытесняют ее с переднего плана. С начала 60-х гг. на десятилетие утвердилась новая официальная триада (в третьей программе КПСС): создание материально-технической базы коммунизма, совершенствование общественных отношений и формирование нового человека. Базовыми ценностями стали цели построения коммунизма, упования на улучшение в будущем. Правда, модифицированная триада носила в основном формальный характер, она не мобилизовывала и не интегрировала общество. Работающими оставались три типа господства (идеологическое): в идеологии - марксизм-ленинизм, в политике - КПСС, в экономике - административная система.

Итак, в эпоху социализма наблюдаются следующие признаки модернизации нормативной системы.

1. Теократизм базовых ценностей сменяется внешне рациональной идеологией. После дискредитации марксизма-ленинизма как единственно верного учения он перестал быть всесильным. Вместо приверженности какой-либо вере утвердилось идеологическое многообразие. Какая-либо идеология в принципе перестала обладать статусом базовой ценности.

2. Отечество, отвергнутое на большевистской стадии, к концу прошлого века опять становится базовой ценностью политической системы.

3. Базовой ценностью политической системы становился особый новый человек. Вначале 60-х гг. идея ценности человека возникла как бы на обочине, как компонент триединой коммунистической цели и звучала в критическом тоне. С одной стороны, провозглашалось - все для человека, ег,о блага; с другой - ставилась задача воспитания нового человека. Получалось, что реальный человек все же только материал для нового.

Если в обществе будет ослабевать политический раскол, левые и правые при всех их различиях будут больше объединены, нежели разъединены на основе принятия основных базовых ценностей как общероссийских. В таком случае можно будет констатировать формирование нового общественного договора, единых общегосударственных или общенациональных ценностей.