© 1998 ЗИМИН Александр Иванович
кандидат философских наук, доцент Литературного института им. AM. Горького

В жизни ученого рано или поздно наступает период подведения итогов или переоценки ценностей, без чего оказывается невозможной плодотворная дальнейшая деятельность. Процесс этот универсален, поскольку способствует осмыслению пройденного, определению и выбору путей нового движения. Важность такой работы сомнений не вызывает, а опыт становится ценным источником информации как о формировании объективного научного знания, так и о его субъективном восприятии и воспроизведении.

Сравнительно небольшая по объему книга Б.М. Фирсова', безусловно, принадлежит именно к работам такого рода. Автор собрал и объединил в ней под одним заглавием девять статей, написанных им после 1991 г. Большая часть из них была опубликована в различных изданиях, в основу других - положены материалы докладов, прозвучавших на представительных научных собраниях. Все вместе они претендуют на то, чтобы выявить и показать связь времен в судьбах социологии в России.

Очевидно, что задача эта не простая. Современным исследователям далеко не все ясно относительно истории становления и развития русской социологии XIX - начала XX вв. в качестве самостоятельной науки, отличной от историографии и социальной философии, грань между которыми длительное время оставалась весьма условной. Ситуация усугубляется известными идеологическими причинами, которые привели к длительному и радикальному отрицанию или поглощению социологической тематики и проблематики советским обществоведением в форме исторического материализма и научного коммунизма. Однако и этот процесс не был столь прямолинейным и однозначным, как его довольно-таки часто пытаются представить нынешние критики советской идеологии и соответствующей научной политики. Ибо неоспоримым фактом является то обстоятельство, что возрождение социологии как самостоятельной общественной науки наметилось и стало осуществляться именно в советский период с подачи тогдашних руководящих органов или властных структур, что справедливо отмечает и автор книги. Трудно не согласиться с утверждением, что в тех условиях возрождение могло происходить (и действительно происходило) только в рамках господствующей идеологии и, конечно, в пределах, ею устанавливаемых. Пределы же эти социологам старшего и среднего поколения хорошо известны: общие вопросы общественного бытия и общественного развития подлежат ведению исторического материализма, а на долю социологии как самостоятельной науки приходятся так называемые конкретные социальные исследования.

С точки зрения тогдашней общественно-политической системы и присущего ей института власти такое положение дел представлялось вполне естественным и закономерным: стратегия общественного развития была определена марксистско-ленинским учением и оставалось только корректировать ее проведение с учетом конкретных социальных изменений. Следовательно, в общественной науке должно было быть разделение труда - общетеоретические проблемы приходились на долю философии в лице исторического материализма и его "ближайшего родственника" научного коммунизма, а на долю социологии только конкретные социологические исследования. При такой постановке дела идеологическая и политическая ангажированность социологии не вызывала сомнений. В качестве конкретных социологических исследований она призвана была обеспечивать "единственно верное учение" прикладным эмпирическим материалом.

Ситуация эта даже в наши дни повсеместного сведения идеологических счетов с марксизмом и коммунизмом достаточно хорошо известна. Основные ее параметры определились еще в 60-70 гг. и нашли отображение в знаменитой полемике о предмете социологии, в которой участвовали практически все видные социологи того времени, включая и автора рассматриваемой книги. Суть ее, на мой взгляд, состояла в том, что утверждавшиеся теоретическим марксизмом потребность и необходимость социального развития на основе объективного знания об обществе и человеке приходили в противоречие с потребностью сохранения неизменными основных принципов практики строительства нового общества. Эта практика зачастую не только не совпадала с теорией, но и складывалась вопреки ей, по каким-то своим, специфическим законам. Противоречие было реальным, вполне "осязаемым", но публично признать его было невозможно без риска кинуть тень сомнения (по сути своей - ложного) на "безусловную истинность" марксистско-ленинского учения. При таких условиях возрождавшаяся социология изначально оказалась заложницей не столько марксистско-ленинской теории, претендовавшей благодаря трудам своих основоположников всего лишь на объективность ее научных положений, идей и выводов, сколько логики реального социалистического строительства в стране, которая не укладывалась в рамки существующей теории и объективное изучение и исследование которой сдерживалось господствовавшей моноидеологией.

Словом, теоретический марксизм требовал развития объективного знания об обществе, а практика так называемого социалистического строительства следовала своим законам, не совпадавшим с требованиями теории. Отсюда сторонники развития социологии (включая и нашего автора) не только в качестве конкретных социологических исследований, но и в качестве генератора общесоциальных теорий сделали со временем, на первый взгляд, весьма логичный вывод: социалистический путь развития России был отступлением ("мутантом") от пути общецивилизационного, основанного на естественных проявлениях жизни и здравого смысла.

Конечно, такому выводу по форме его трудно отказать в научности и теоретичности. При этом, все же необходимо особо отметить, что под естественными проявлениями жизни и здравого смысла понимается утверждение индивидуализма и частной собственности вопреки неестественным коллективизму и общественной (или государственной) собственности. Что же касается советского периода развития социологии, то она обвиняется в том, что, будучи частью социальной философии государства, обслуживала потребности "неестественного" общества и "не пыталась вырвать его народ из плена социального времени и пространства" (с. 25). По мнению автора книги, "без осознания этой вины социология не в состоянии лечить наше общество" (там же).

Желание весьма благое, вроде бы научно обоснованное, но все же не очень убедительное. Ибо для обоснования своей позиции автор апеллирует к понятию естественности, с которым у него ассоциируется исключительно западный путь развития цивилизации, претендующий в наши дни на исключительную истинность и прогрессивность. А это само по себе не может не настораживать социолога, особенно прошедшего школу советской моноидеологии с ее претензией на единственную верность марксистско-ленинского учения. За утверждением естественности западной цивилизации видится обратная сторона медали - все та же ее исключительность, молчаливо лишающая человечество права на иные формы общественного развития, которые, тем не менее, не только естественно существовали в его истории, но и продолжают столь же естественно существовать в наши дни, упорно сопротивляясь "благотворительному" натиску модернизации и глобализации по западному сценарию.

Не видеть этого обстоятельства современный обществовед, если он не ангажирован новой господствующей идеологией и желает остаться верным принципам объективности и научности, не имеет права. Кстати, это требование вполне согласуется с теми представлениями о научности, которые сложились именно в процессе развития западной социальной мысли. Последняя вынуждена была, вопреки традиционному европоцентризму, на основе многочисленных этнологических, антропологических и социально-культурных исследований, интенсивно проводившихся в Х1Х-ХХ вв. практически во всех регионах мира, выдвинуть и обосновать идею множественности сосуществующих культур или культурно-исторических систем с различными формами социальной организации. Констатация этого факта явилась закономерным результатом развития научных представлений о различных народах, их культурах, формах социальной организации, мировоззрений и даже мышлений. Накопленных на этой почве знаний оказалось достаточно как для объяснения практики воспроизведения традиционных форм организации их жизни и деятельности, так и для понимания адаптации опыта других культурно-исторических систем, без заметного нарушения и утраты основ своей оригинальности и самобытности.

Но, похоже, что наше отечественное обществоведение все еще находится под влиянием старых научно-теоретических стереотипов европоцентристского толка, правда, в их обновленном, американоцентристском варианте. Ибо, с точки зрения современных представлений о научности, между классическим марксизмом, на который опирались советские политики, и теориями Pax Americana модернизации и глобализации, которыми оперируют нынешние вершители судеб мира, большой разницы не существует. В основе этих теорий лежат одни и те же принципы безусловного, некритического переноса на объяснение разнообразия мировых культурно-исторических процессов и закономерностей, выявленных на основе изучения все той же западной культурно-исторической системы. В этом смысле теоретический коммунизм и теоретический демократизм - "родные братья". Разногласия же между ними - исключительно "внутрисемейные".

Последнее обстоятельство прекрасно объясняет, почему многие вчерашние марксисты и коммунисты практически безболезненно стали горячими поборниками демократии. Но этим же, на мой взгляд, объясняется почему нынешний российский теоретический демократизм оказывается на каждом шагу, мягко говоря, несостоятельным, а практика "демократического" строительства так же, как в свое время практика коммунистического строительства, весьма отдаленно соответствует теории.

За примером далеко ходить не требуется. Достаточно обратиться к проблеме коллективизма, с одной стороны, и индивидуализма - с другой. Общие параметры ее достаточно хорошо известны. "Мутант" коммунизм делает ставку на коллективизм, в котором растворяется и поглощается любое проявление человеческой индивидуальности и культивируются массовая инертность, безответственность, иждивенчество, а "естественный" демократизм предоставляет все условия и возможности именно для развития индивидуализма и индивидуальной ответственности. Этот аргумент активно эксплуатировала демократическая оппозиция в борьбе с "реакционной" партократией. Но вот в 1991 г. ситуация кардинально изменилась. Демократическая оппозиция легально, в процессе дяяократических выборов, состоявшихся при "тоталитарном коммунистическом режиме", пришла к власти. Казалось бы, теперь есть все возможности для проведения политики, которая вернет страну в русло "естественного общецивилизационного развития". Но не тут-то было. И наш автор, отдавая дань социологической объективности, констатирует: "Общество в лице своих институтов не сумело обеспечить цивилизационную реализацию индивидуальной свободы. Оно по-прежнему устами своих интеллектуалов ностальгически подчеркивает важность коллективных качеств, проявляя тем самым заботу о том, чтобы сохранялась посредственность и не стимулировались личные достижения, личная ответственность" (с. 51).

И получается, что опять не все ладно в "датском королевстве". Хотели-то как лучше, и в очередной раз... Так почему же, почему? Конечно, и этот, очередной раз можно объяснить недостатком профессионализма у российских политиков, интеллектуалов, "незрелостью" народа, искусственным морем многопартийности, конфликтом между демократическими и национал-патриотическими позициями - все теми же темнотой, невежеством, отсутствием культуры, дефицитом нравственности и прочими дефицитами. Но это на самом деле ничего не объясняет из того, что происходило и происходит в России, и потому и не может служить основанием для разумной модернизации общества.

У данной проблемы есть сторона, которую предпочитают не видеть сторонники европо- или американоцентризма: Россия - особая культурно-историческая система, имеющая много общего с западноевропейской культурой, готовая учиться у Запада в области экономики, промышленности, науки, искусства и т.д., но ей никогда не удавалось слепо копировать зарубежные образцы, потому что этому мешало и продолжает мешать своеобразие, самобытность российской жизни, ее традиций, истории и культуры. Когда же такие попытки в нашей истории случались, то на первых порах приводили к смешным и унизительным формам смешения "французского с нижегородским", аглицкого цилиндра со смазанными купеческими сапогами, а добродетельного франкмасонства с залихватским российским фармазонством.

Гордиться здесь нечем, но и заниматься уничижением нет оснований. При всех своих издержках российская культурно-историческая система существует не менее тысячи лет - это если считать от крещения Руси. В таком своем качестве она обеспечивала выживание народа, его приращение, достойное взаимодействие с народами других культурно-исторических систем, среди которых Западная Европа не была единственной. Эта культурно-историческая система выработала собственные формы социально-политической организации, духовности, ментальности и нравственности, не совпадающие с аналогичными элементами иных систем. Разве не удивительно, что Русь не имела в своей истории рабовладельческой стадии развития, что русское православное христианство не совпадало не только с католицизмом, но даже православием греческим, что русское самодержавие, даже в его развитой форме, не аналогично европейскому абсолютизму, российское крепостничество - европейскому феодализму, а российский капитализм конца XIX - начала XX вв. отличался таким своеобразием, что В.И. Ленин, непоколебимый адепт марксистской теории, вынужден был определить его как империализм? Слишком много было и есть в российской культурно-исторической системе такого, что отличает ее от Западной Европы и иных культурно-исторических систем.

Сюда же относится и знаменитый вопрос о русской интеллигенции, которая в исторической перспективе, при всем возможном сходстве, не отождествляется с западными интеллектуалами. Автор книги, судя по всему, хорошо знает историю этого вопроса. Он совершенно верно воспроизводит особенности формирования интеллигенции в России, определяет ее место в жизни страны при царской и советской власти, однако в духе все той же логики обновленного европоцентризма выносит ей приговор: "Историческое время интеллигенции сочтено... Субъектом исторического действия становятся интеллектуалы" (с. 52-53).

Конечно, возможность такого развития событий в России исключать из рассмотрения не следует. Однако возможность - это еще не ее реализация. И, если учитывать реальную, а не воображаемую ситуацию, то до такого результата путь лежит не ближний. Чтобы уяснить это, достаточно задуматься над вопросом, почему уже в начале XIX в. встал в России вопрос об интеллигенции как носительнице не только западноевропейского знания и образования, свидетельствующих о ее элитарности, но и особой миссии - руководства народом в деле его просвещения и освобождения от деспотизма. А это весьма важный момент, особенно если помнить о том, ччо "при Петре и его ближайших преемниках русское общество нуждалось прежде всего в элементарном образовании", "правительство, в свою очередь, испытывало нужду в людях, получивших профессиональную подготовку" (с. 58).

Однако применение понятия "общество" к тогдашнему социально-политическому и культурно-историческому устройству - в лучшем случае его теоретическая модернизация. Русская среда того времени не знала общественной жизни в западноевропейском смысле этого слова. Общественности просто не существовало. Поэтому полагать, что тогдашнее русское общество требовало образования - преувеличение. С другой стороны, государственные потребности, выразителями которых были российские самодержцы, действительно побуждали к ассимиляции достижений науки, техники и культуры, обеспечивших значительные политические и экономические достижения Европы.

При существовавших условиях средства к этому также могли быть государственными, а не общественными, сверху, "по указу", а не снизу, по инициативе общественности, которой в то время еще не существовало. Но существовала культурно-историческая и политическая жизнь в ее внешних и внутренних формах, а именно она настоятельно требовала поставить научяо-технияясуие и военные достижения Запада на службу России. Поэтому в России политика в области образования и просвещения шла за жизнью, за необходимостью сохранения, выживания государственно-политического организма, но - впереди собственно общественных потребностей. И в этом также проявляется одно из фундаментальных культурно-исторических отличий России от Запада. Бессмысленно оценивать данное отличие с точки зрения "хорошо" или "плохо". Такие оценки сродни сравнительно недавним попыткам "научного" обоснования преимуществ белой расы над всеми прочими, в основе своей уже преодоленным, но, как известно, рецидивы даже в этой области теоретизирования случаются.

История светского образования и просвещения в России, на первый взгляд, давно и хорошо изучена. Революционная роль Петра 1 здесь бесспорна. Бесспорен и петровский субъективизм в проведении образовательной реформы в России. Менее бесспорно и даже сомнительно изображение последствий петровских реформ как "западниками", так и "славянофилами", которых обычно делят на сторонников или противников новшеств в западноевропейском духе. Такое альтернативное деление само по себе "искусственно", а потому, в данном случае, порочно, ибо появление западников и славянофилов стало одинаково возможно только как следствие начатого Петром 1 интенсивного процесса светского просвещения России. Понимание русскими образованными людьми отличчя России от Европы и выражение этого понимания на языке и в понятиях науки и философии, выработанных в рамках западной культуры, стало возможным только по мере овладения этими выразительными средствами, путь к которым лежал в то время только через светское образование и просвещение. Так что и "западники" и "славянофилы" в равной степени порождение петровской политики, преследовавшей государственные, а не общественные интересы, о которых в то время в России не имели ни малейшего представления даже образованные по тем временам люди. Светскому обществу еще только предстояяо родиться из петровских причуд и прихотей, вроде его знаменитых ассамблей.

Петровский прагматизм или, по другой терминологии, государственная корысть в деле светского просвещения России - факт установленный. Государству (государю) нужны были профессионально подготовленные специалисты, а потому были найдены и использованы различные средства для удовлетворения такой потребности: одних приглашали из-за границы, других посылали учиться за границу, для третьих создавали школы и училища на родине. К однообразию в этом деле не стремились. Решали проблему творчески. Российские учебные заведения создавались не просто в подражение европейским, а применительно к местным условиям для быстрого насыщения армии и государственных институтов профессионально подготовленными людьми.

Естественно, что профессионализм был избирательным, по европейским меркам -варварским и односторонним. Но даже в таком виде он позволял государству двигаться вперед, создавая вместе с тем никем не планировавшуюся новую почву и среду для коммуникации образованных людей - подданных государства, следствием чего стало, говоря языком современной социологии, светски образованное сообщество или, как оно себя определило во второй половине XIX в., образованный класс.

Особенности формирования в России образованного класса состояли в том, ччо он изначально включал в себя представителей разных сословий (за исключением крестьян), открывая им. благодаря петровской табели о рангах, путь к личному или даже потомственному дворянству, т.е. в элиту. Прямым следствием петровской реформы стало порождение разночинной образованной среды, в которой знания и чиновная табель о рангах оказывались специфически российским средством сглаживания сословно-имущественных различий. Конечно, родовая знать сохраняла свои претензии на исключительность, но и ей приходилось терпеть в своей среде "безродных выскочек", верно служивших если не государству, то государю.

С другой стороны, государственная служба стала для родовой знати и потомственного дворянства стимулом к профессиональному образованию и просвещению, которые в период царствования Екатерины II после жалованной грамоты о вольности дворянской, все больше становятся для дворянства уже не только залогом служебных успехов, но и образом жизни, формой проведения досуга, статусной характеристикой. Тем самым в истории российского образования и просвещения были заложены основы его депрофессионализации и универсализации. По времени это совпало с развертыванием деятельности Московского университета, распространением моды не только в столичной аристократической, но и в провинциальной дворянской среде на домашнее образование, столь блестяще описанное Д.И. Фонвизиным и А.С. Пушкиным.

Издержек было много, но, тем не менее, приобщение к образовательным ценностям и освобождение от обязательной государственной службы явились предпосылками, на основе которых выросла русская образованная и критически мыслящая сначала дворянская, а вслед за ней и собственно разночинная оппозиция.

Таким образом, главными следствиями светского просвещения России можно считать формирование образованного класса людей, получившего вкус к знаниям, литературе, науке, искусствам, - всему тому, что составляет фундамент светской духовности. Он включал в себя представителей различных сословий, большая часть которых служила своими знаниями государству, но вместе с тем в нем складывался такой слой, который превращал образование и просвещение в образ жизни, в форму времяпрепровождения свободных от государственной службы, но обеспеченных людей. Русское светское общество включало в себя и поборников, и противников образовательной культуры, но даже противники не могли уже обходитьсяяхотя бы без элементарной образованности. Вместе с тем, именно знания, наука, литература, просвещенная критическая мысль становились почвой для формирования общественной жизни, обеспечивающей развитие идеологии и мировоззрения, альтернативных государственным.

В этом также проявляется своеобразие формирования русской общественности и ее отношений с государственной властью, удивительным образом возрожденное и воспроизведенное в советский период. Государственная власть, исходяяиз своих политических интересов, положила начало развитию светского просвещения и образованияяна Руси. Власть стимулировала даже формирование светской общественности. Но она же породила себе в лице этой общественности и образованной среды решительного критика и противника, очень быстро научившегося апеллировать к научной и философской истине, свету естественного знания, сияющего на Западе, в борьбе с самодержавной или тоталитарной властью.

Это устойчивое для нашей культурно-исторической системы противоречие сложилось в России еще в XVIII в. И, хотим мы этого или нет, именно оно предопределило особенности формирования русской интеллигенции, ее критический настрой, оппозиционность власти, претензию обличать злоупотребления власти и теоретически объяснять ее заблуждения, предлагать свои прожекты по освобождению народа и улучшению его участи в духе западноевропейской культуры и цивилизации. Это же противоречие, когда оно решалось в пользу все понимающей и все объясняющей интеллигенции, наиболее радикальных ее в этом смысле представителей, оборачивалось для народа кровью и страданиями, которые невозможно оправдать никакими "единственно истинными" учениями или теоретическим плюрализмом.

Ситуация вряд ли изменится, если на смену интеллигентам дилетантам придут "интеллектуалы" и "профессионалы". И тех и других Россия уже знала; и те и другие, претендуя на знание того, что такое счастье народное и куда за ним надо идти, не единожды ставили народ на грань великих страданий. Ларчик же открывается довольно просто: со времен Петра 1 мы имеет дело с попытками (вынужденными во многих отношениях и некритическими) ассимиляции западной культуры такими темпами, которых самобытная культура не выдерживает без потрясений, без мук и боли, а порой и крови. Это не означает, что стране необходимо отказаться от каких бы то ни было контактов с иными культурно-историческими системами. Любая попытка самоизоляции рано или поздно обречена на неудачу. Но есть естественный предел интенсивности усвоения новых культурных данных, их переработки и приспособления к основаниям своей жизни, ментальности, духовности, традиции, т.е. всего того. что составляет "организм" культурно-исторической системы, У нашей культурно-исторической системы могучий организм. Об этом свидетельствует ее тысячелетняя история. Но по мере просвещения нашей интеллигенции не вредно усвоить элементарное гигиеническое требование - ничего слишком, излишество вредит, как вредит ей нынешняя воинствующая политизация, очередной запой "демократизма", перестройка системы образования, которая создавалась веками для решения задач данной культурно-исторической системы, по очередному западному образцу, и многое другое. Глупо ломать старый и обжитой дом, даже в угоду последней научной моде, накануне приближающегося ненастья и при отсутствии реального, а не воображаемого жилья. Мысль элементарная и здравая, но для идеологов очередной радикальной реформы российской жизни по западному образцу не приемлемая. Впрочем, современная российская интеллигенция социально, экономически, а также идеологически не однородна и "плюралистична". Не исключено, что по мере роста культурно-исторического самосознания понятие "связь времен" станет для кого-то в ее среде рабочим и наполнится конкретным содержанием, отражающим внутреннее единство и преемственность российской культурно-исторической системы, всегда готовой учиться у других разумному, доброму, вечному. Не исключено и то, что русская интеллигенция вопреки своему исконному культурно-историческому простодушию все же научится отличать культурные и научно-теоретические злаки от соседствующих с ними идеологических плевел коммунистического, демократического, националистического и любого другого толка, мешающих развитию адекватного ее самосознания.