Клаудио Ингерфлом

«Тоталитарный» (от позднелатинского totalitas - «целостность», «целое» - через итальянское totalita и производное от него прилагательное totalitario - «относящийся к целому», «охватывающий все в целом») - слово, возникшее в XX в. и применяемое для характеристики таких политических (государственных) систем, которые стремятся - ради тех или иных целей - к полному (тотальному) контролю над всей жизнью общества в целом и над жизнью каждого человека в отдельности.

Слово totalitario впервые было употреблено итальянскими критиками Муссолини в начале 20-х гг., когда в Италии начала складываться однопартийная фашистская система. Но Муссолини сам подхватил это слово и провозгласил своей целью создание «тоталитарного государства» («stato totalitario»). Позже в Германии нацистские правоведы также использовали выражение «тоталитарное государство» в положительном смысле. Но за пределами идеологий итальянского фашизма и немецкого национал-социализма слова «тоталитарный» и «тоталитаризм» имеют в основном смысл негативный, осудительный. Популярности этих слов в 20-30-е гг. во многом способствовали итальянские и немецкие антифашисты. Во время второй мировой войны эти слова были взяты на вооружение антифашистской союзнической пропагандой.

Вместе с тем «тоталитарный» и «тоталитаризм» становились терминами науки политологии. Уже в 20-ег гг. выявились определенные черты сходства между политическими системами, складывавшимися в Италии и СССР, а в 30-е гг. - черты сходства между идеологией и практикой сталинизма и нацизма. Когда во второй половине 40-х гг. началась «холодная война», «тоталитаризм» снова стал словом-лозунгом, словом-оружием - на этот раз в идеологической борьбе между Западом и СССР. В послевоенные годы в Западной Европе и США продолжалась и научная разработка понятия «тоталитаризм», хотя и наука не могла не испытать на себе влияния «холодной войны». Научные исследования по «тоталитаризму» представляли собой, как правило, сопоставительный анализ политических систем Германии эпохи нацизма, СССР эпохи сталинизма и в меньшей степени - фашистской Италии; позже к этому списку стали присоединять Китай эпохи Мао, а иногда и некоторые другие «тоталитарные режимы».

Таким образом, слова «тоталитарный» и «тоталитаризм» несут на себе печать некоторой двойственности: они употреблялись и употребляются как в эмоционально-оценочном и даже пропагандистском плане, так и в плане собственно научном. Поэтому некоторые политологи считают, что с окончанием «холодной войны» и по мере развития политологии как науки термин «тоталитаризм» может выйти из научного употребления: во-первых, потому что он имеет слишком сильный пропагандистский «привкус», а во-вторых (и это более существенно), потому что политические системы, объединяемые термином «тоталитаризм», при всем их несомненном сходстве все же настолько различны между собой, что приклеивание к ним одного «ярлыка» с научной точки зрения неоправданно. Но какова бы ни была будущая судьба самого термина «тоталитаризм», исследования «тоталитарных режимов», проведенные западноевропейскими и американскими учеными, представляют немалую ценность - особенно для нас, поскольку в нашей стране до недавнего времени практически не было ни политологии вообще, ни изучения нашей собственной политической системы в частности.

Среди политологов нет единомыслия по вопросу о том, какие именно черты следует считать определяющими и сущ-ностными для «тоталитарных режимов». Однако если попытаться обобщить и суммировать наиболее убедительные суждения, то получится примерно следующий набор признаков «тоталитаризма».

Прежде всего, для «тоталитарных режимов» характерны особого рода идеологии, т. е. комплексы идей, обосновывающие (легитимирующие) право этих режимов на существование. Сами эти идеологии «тоталитарны», т. к. претендуют на охват всех, без исключения, сфер общественной и частной жизни, а также на то, что они являются полным воплощением истины и поэтому общеобязательны. Официально считается, что подавляющее большинство населения единодушно привержено данной идеологии (насколько это соответствует действительности-другой вопрос). «Тоталитарные идеологии» отрицают прошлое и настоящее во имя великого и светлого будущего. Они постулируют необходимость и осуществимость тотального переустройства общества, отмену всех - или большинства - прежних ценностей и замену их ценностями новыми. Они объявляют своей целью создание «нового общества» и «нового человека», причем интересы и тем более свобода личности подчиняются интересам общества (государства). Искомое общественное устройство провозглашается «высшей формой демократии», причем демократия понимается не столько как осуществление воли народа, сколько как осуществление блага народа, даже если приходится идти против его воли, т. к. сам народ может не знать, в чем заключается его благо. Поскольку «тоталитарная идеология» считает себя воплощением и истины, и блага, то всякое иное мнение, всякое инакомыслие рассматривается как зло (умышленное или неумышленное), подлежащее подавлению и устранению. «Тоталитарная идеология» становится (по крайней мере для некоторых ее приверженцев) некоей квазирелигией, объектом веры, неподсудным для критики и рационального анализа. Иными словами, такая идеология утверждает за собой монополию на истину и правоту.

В политической сфере этому соответствует монополизация власти. Власть оказывается в руках одной партии, а сама партия - под властью одного лидера («вождя», «фюрера», «дуче» - это все синонимы). Происходит сращение правящей партии с государственным аппаратом. Вместе с тем происходит огосударствление общества, т. е. уничтожение (или крайнее сужение) независимой от государства общественной жизни, уничтожение гражданского общества (это выражается, в частности, в запрете всех иных политических партий и всех общественных организаций, не подчиненных правящей партии). Умаляется роль права, закона: власть получает дискреционные (т. е. законом не ограниченные и закону не подчиненные) полномочия, государство становится неправовым. Партийно-государственный аппарат устанавливает монопольный контроль и над экономической сферой, утверждая централизованное руководство экономикой (как якобы наиболее рациональное и эффективное). С монополией на политическую и экономическую власть тесно связана и монополия на информацию: при «тоталитарном режиме» и все средства информации, и само содержание обращаемой в обществе информации берутся под строгий контроль аппарата. Сохранение и упрочение всей этой системы монополий невозможно без насилия. Поэтому для «тоталитарных режимов» характерно применение террора как средства внутренней политики. Столь же характерна для них и милитаризация общества, создание обстановки «военного лагеря» или «осажденной крепости».

В реально существовавших «тоталитарных режимах» принципы «тоталитаризма» не были осуществлены полностью. Некоторые сферы общественной жизни - семья, религия, искусство, наука и культурная традиция в целом - оказались в конечном счете несломленными «очагами сопротивления». И когда «тоталитарный режим» рушится или отступает, общество способно воспрять и обновиться. Причины же краха «тоталитарного режима» кроются в нем самом: в его ограниченных возможностях саморазвития, в его плохой приспособляемости к быстро меняющемуся миру.

У нас после смерти Сталина произошло много перемен, но они были недостаточно кардинальны, и поэтому теперь, в ходе «перестройки», мы все еще вынуждены преодолевать наследие сталинского «тоталитаризма». В сфере идей только теперь была наконец осознана необходимость плюрализма (многообразия) и возвращения к общечеловеческим ценностям. Инакомыслие из слова бранного стало словом хвалебным. Со временем, наверное, и у нас вполне утвердится мысль, что высшая ценность и главное богатство общества - это свободная человеческая личность. В экономической сфере уже осознана нерациональность и неэффективность полной централизации и административно-бюрократического планирования. Осознана и роль права, законности; реабилитировано понятие «правовое государство». Уже допущена определенная свобода информации. Происходят перемены и во взглядах на политические институты: растет понимание того, что наряду с общественным контролем за средствами производства необходим и общественный контроль за средствами власти, что бесконтрольная власть, какие бы благие цели она ни провозглашала, есть зло. Вряд ли кто-нибудь может предсказать, как будет развиваться наша страна в ближайшие годы и десятилетия, но хотелось бы надеяться, что возврат к «тоталитаризму» - и по объективным, и по субъективным причинам - невозможен.

Немногим более шестидесяти лет тому назад в фашистской Италии появилась формула Stato totalitario - тоталитарное государство. Оппозиционные деятели (Джованни Амен-дола и Пьеро Гобетти) начали использовать прилагательное «тоталитарный» в негативном смысле. Так, с самого начала этому термину был придан политический оттенок. В начале 30-х годов выражение totale Staat было применено Карлом Шмидтом, затем Американское философское общество провело симпозиум по «тоталитарному государству». В дальнейшем термины «тоталитаризм» и «тоталитарный» остаются в прежних рамках, выступая либо ^ак чисто политические инструменты, либо как понятия, используемые для определения и разъяснения тех реальностей нашего века, которые не укладываются в ранее созданные обществоведческие категории. Но вот в 1951 году Ханна Арендт публикует свой труд «Происхождение тоталитаризма», вскоре ставший обязательным источником ссылок. В нем были не только обобщены интуитивные подходы и проблематика предвоенного времени, но и содержались первые глубокие философские раздумья на эту тему. В 1956 году заметным событием становится теперь уже классический труд К. Фридриха и 3. Бжезинского «Тоталитарная диктатура и автократия», давший социологическую и политологическую систематизацию рассматриваемого явления. В атмосфере «холодной войны» получает право гражданства намеченный этими авторами тезис о параллели между наци-фашизмом и коммунизмом, уже имевший своих, правда немногочисленных, защитников, в том числе в Европе. Отныне понятие «тоталитаризм» пользуется неограниченным успехом в США, Великобритании и Германии, в то время как во Франции он встречает довольно сдержанный прием. С середины 50-х годов эти теоретические модели начинают ставиться под вопрос и пересматриваться их собственными авторами, поскольку смягчение террора после смерти Сталина, а также народные восстания в Венгрии и Польше, опровергая предшествующие анализы, требуют переосмысления тезиса о внутренней (поскольку неофашизм был побежден в войне) способности системы к эволюции. В 70-х годах понятие «тоталитаризм» почти полностью дискредитируется в США. Зато оно обретает второе дыхание во Франции, где с опубликованием «Гулага» как бы подтверждается правота тех немногих досолженицынских эмигрантов, чьи разоблачительные выступления казались лишенными всякой надежды на успех, а также выявляется обоснованность акций почти одинокого Раймона Арона и групп, сложившихся вокруг журналов «Социализм и варварство» и «Эспри». Еще более существенным последствием этой публикации явилось включение тоталитаристской проблематики в основной публицистический оборот. Отступничество бывших коммунистов и леваков, с лихвой разрекламированное средствами массовой информации, провалы СССР и маоистского Китая, послевоенный Вьетнам и Кампучия закрепляют успех термина «тоталитаризм» во Франции.

Тем временем широкую публику завоевывала литература Оруэлла, Милоша, Солженицына. Причиной этому были как исключительные качества этих писателей, так и то обстоятельство, что как в предвидениях, так и в описаниях постфактум, не будучи связанной ни строгой терминологией, ни обязанностью выработать какую-либо теоретическую модель, способную воплотиться в реальность, именно литература смогла осуществить самое впечатляющее, мобилизующее, проницательное и достоверное проникновение в суть явления, именуемого тоталитаризмом. Этому способствовали также нечеткость научного лингвистического аппарата и вызываемая этим неудовлетворенность.

Широта географической распространенности очагов рассматриваемого понятия и его геополитического влияния дополняется содержательным разнообразием. Изучение этого явления выявило различия в ответах на следующие вопросы: свойственно ли оно современности или же является гибридом современности и прошлого? Можно ли говорить о «предто-талитаризме», и если да, то в чем заключается роль культурных, религиозных и политических моделей прошлого? Исследования велись в двух направлениях: условия возникновения тоталитаризма и его функционирование. В первом случае были выявлены теоретические предпосылки (немецкий романтизм и его извращения и непоследовательность демократической традиции) его социально-политических истоков (атомизация общества, крах классовой системы, враждебные и индвивидуалистические тенденции, тип власти и формы ее сакрализации). Во втором случае, при подчеркивании роли насилия, идеологии, госаппарата, всеобъемлющей однопартийной системы, разобщенности индивидов - встает вопрос о возможной целесообразности отказа от существительного «тоталитаризм» с заменой его прилагательным «тоталитарный» апя обозначения власти, стремящейся к тотальному контролю, никогда не реализуемому полностью. Меняются и объекты приложения: «отшлифовав» и оформив теоретически это понятие в свете опыта муссолиниевской Италии, гитлеровской Германии и сталинского СССР, его приверженцы сегодня задают себе вопрос о его применимости к интегристским религиозным течениям и к некоторым странам «третьего мира». В этих условиях легко понять отсутствие единодушия в определении термина и установлении «тарифной сетки», позволяющей квалифицировать ту или иную систему как тоталитарную. Выявляющийся минимальный консенсус подводит под это определение те системы, где политическая власть претендует на осуществление тотального контроля, где поэтому поощряется тенденция к стиранию различий между политическим и социальным, к отрицанию водораздела между государством и обществом и где тем не менее лишенные всякой автономии индивиды участвуют в управлении и воспроизводстве системы; для этого необходимо по меньшей мере одно условие: непроявление внутренних конфликтов общества, в котором атомизированные массы пришли на смену классам и группам, нормальным состоянием которых являются автономия и взаимные конфликты. Однако по мере конкретизации анализа возникают и расхождения в оценках, поскольку на такие вопросы, как характеристика инструментов власти (террор, насилие, участие масс), значение определенной независимости в экономике, критерии оценки системы: первоначальный идеологический замысел, или сегодняшняя действительность, или же необратимость режима - с какого момента о ней можно говорить? - на такие вопросы даются самые различные и часто противоречивые ответы.

Несмотря на то что дебаты о тоталитаризме, бесспорно, продвинули вперед наши знания о тех чудовищных общественно-политических формациях, которые оставили свой отпечаток на нынешнем столетии, возникло определенное чувство неудовлетворенности (что не следует смешивать с чувством неловкости, вызываемым очевидной предвзятостью некоторых авторов), объясняемое двумя причинами; во-первых, полностью «чистые» модели создаются лишь в интересах эффективности теоретических исследований и поэтому плохо накладываются на повседневно наблюдаемую действительность; во-вторых, представления о том или ином общественном строе как однородном беспроблемном или же о какой-то системе власти как единой и всеобъемлющей часто существенно корректируются и даже опровергаются историческими и социологическими исследованиями.

Трудности в понимании СССР характерны и для трудностей, возникающих в дискуссиях о тоталитаризме, тем более что эти два сюжета часто сливаются воедино. С одной стороны, нельзя смешивать Советский Союз - ни времен систематического террора, ни периода выборочных репрессий - с «просто» диктаторскими или авторитарными режимами, поскольку они имеют узкую социальную базу, широта внутренней оппозиции ограничена уровнем репрессий, а не уровнем вовлеченности масс в систему, причем гражданское общество поднимает там голову каждый раз, когда внешние поражения, внутренние мобилизации или же одряхление власти приводят к ослаблению этой последней. Одним словом, возврат к демократическим формам решается там соотношением сил в условиях, когда враждующие стороны легко выявить и определить. Однако при всех этих различиях нельзя серьезно говорить в наше время в терминах тоталитаризма о функционировании советской власти и ее контроле над обществом. Конечно, нынешняя политика команды Горбачева логически вписывается в давнюю традицию государства, которому всегда удавалось проводить в жизнь необходимые меры и даже реформы в целях саморационализации, самоукрепления и повышения своей эффективности, независимо от субъективных намерений людей, стоящих у власти. Однако нельзя игнорировать ни социально-экономические возможности, предоставленные индивидуумам (допуск всей продукции колхозов и кооперативов на свободный частный рынок...), ни национальные движения, заставившие в Прибалтике и на Кавказе местные компартии, правительства и парламенты стать выразителями народной воли, демократические круги интеллигенции, неформальные клубы... Вопрос в том, есть ли внутри системы элементы, необходимые для демократизации. Каким образом она возникнет - в результате ломки или же длительного процесса?

Тем не менее, несмотря на всеобщую нестабильность и противоречивость сигналов, посылаемых системой, представляется, что понятие «тоталитаризм» в этой системе уже изжило себя. Прилагательное «тоталитарный» сегодня применимо к намерениям лишь той части власти, которая перешла к обороне и, что еще важнее, к широко преобладающему, видимо) направлению политической культуры. Читатель не должен недоумевать по поводу осторожности такого «не-вы-вода», ибо, если признать, что СССР находится на крупнейшем повороте своей истории, любое определение его «природы» продержится ровно столько времени, сколько уйдет на его написание.